И тут — Шерлок Холмс. Понимаете? Шерлок Холмс и эктоплазма.
Автор: марронье
Бета: gingerredwitch
Название: "Рулевые"
Фэндом: Star Trek TOS, Mirrorverse
Пейринг: Павел Чехов/Хикару Сулу
Размер: миди, около 90 тыс. символов
Статус: закончен
Рейтинг: NC-17
Жанр: AU
Саммари: история одного бунта на корабле.
Предупреждения: текст содержит эротические сцены, сцены употребления алкоголя и лёгких наркотиков, ненормативную лексику и элементы насилия. Смерть персонажей.
Дисклеймер: я не придумала Стар Трек. Я не придумала ни Чехова, ни Сулу. Я ни на что не претендую.
От автора: текст игнорирует те четыре или пять версий развития событий после визита Кирка в Миррорверс, описанные в книгах и комиксах, и предлагает свой вариант.
Посвящается H. Z., в разговоре с которой и родилась идея этого фанфика, и моей замечательной бете gingerredwitch, без советов которой он точно не появился бы.
Автор выражает огромную благодарность thegamed за альфа-вычитку и множество подсказанных идей, которые оказались действительно очень дельными и полезными.
Арт-обложка к фику, нарисованная замечательной Ларбеста.
- И раз уж на то пошло, - Хикару Сулу отставляет бокал с шампанским на край стола, - я признаю любые виды террора в том случае, если они эффективны. Адольф Гитлер, якобинцы, Красная Армия, что тебя обрадует, Павел.
- Ухура не любит тебя, - отвечаю я ему, - Ухура любит своё тело. Свою мордашку, прямой носик, губки.
Ухура знает, что если она однажды откажется опуститься на колени и отсосать, когда никто не видит, её с десятком свежих шрамов уже никто и никогда не назовёт красавицей.
Ухура любит своё тело и боится боли.
Сулу усмехается.
- Мой нож эффективен: я получаю то, что хочу.
- Иногда нужным словом, Хикару, можно добиться куда большего, - я делаю глоток.
Розовое шампанское с клубникой из репликатора, краснеющей на дне бокала, одним своим видом вызывает у меня нервный смех. У Сулу отвратительный вкус во всём, что не касается чая и голофильмов: в выпивке, в женщинах.
Кстати, одёргиваю я себя, о женщинах.
Ухура не любит ни Сулу, ни делить с ним постель. С самых юных лет матери убеждают женщин: секс - это то бесконечно мерзкое, что ты можешь предложить мужчине, и ты не можешь получать от него удовольствия, секс - это неизбежное зло. Почти как викторианская Англия, чёрт возьми. Девственность продаётся.
Хикару не хочет этого понимать.
Может быть, Нийота просто хорошо симулирует оргазм.
Клубника кислит, от шампанского подташнивает.
Сулу пьян под конец этого вечера - японцы пьянеют очень быстро, как я заметил.
Когда он опять начинает нести околототалитарную глупость о сильной власти, я прощаюсь с ним и ухожу из его каюты. Телохранители ждут меня у дверей.
Коридоры Энтерпрайза сумрачные и безлюдные. Обычно у Хикару я засиживаюсь до ночи: долго слушаю его разговоры, киваю, когда нужно. Иногда с ним интересно, и, во всяком случае, это единственный человек, с кем я мог бы поговорить на корабле. Краснорубашечники обычно боятся сболтнуть лишнего, Скотти избегает меня - правила выживания на корабле, ничего не сделаешь.
В моей каюте темно и пусто. У меня нет постоянной подружки, которая бы ждала, каждый вечер засыпала с мыслью о том, что где-то на другом конце Энтерпрайза меня уже убили, задавала глупые вопросы, когда я возвращаюсь, давала глупые советы, подружки, как Марлина у капитана, к примеру. Те женщины, что есть, что ж, они приходят и уходят, а утром старательно запудривают засосы на коже, прячут от меня взгляд, делают вид, что ничего не было, и я тоже делаю вид, что ничего не было.
Сбросив боты и стянув с себя чёртов форменный свитер с брюками, я падаю на кровать -в висках шумит, на языке всё ещё противный привкус шампанского. Не настоящего Rosee, а той дряни, которую обычно и пьёт командование на звездолётах.
Сильная власть, повторяет где-то там Хикару в моей голове, террор, и засыпаю я под эти мысли почти сразу.
Снятся люди, похожие на якобинцев: они носят напудренные парики, что-то громко кричат по-французски и много стреляют.
Ранее утро, ещё темно и очень холодно, и я стою на площади, зябко кутаюсь в куртку с узкими фалдами, пинаю грязный мелкий гравий мыском сапога. Посреди площади гильотина, вокруг толпа, чёрная, как мухи, гудит проклятия на французском, скандирует что-то, из чего я понимаю только два слова - "революсьон" и "републик".
Кого-то толкают на эшафот. Толпа замирает, затаив дыхание.
Лезвие гильотины опускается, к моим ногам падает чья-то голова. Мария Антуанетта, машинально отмечаю я, когда палач поднимает её высоко над площадью, показывая, когда капли крови пачкают его руки тёмно-красными пятнами.
У Марии Антуанетты лицо Марлины Моро.
У мсье палача шрам Хикару.
Потом я проваливаюсь в черноту, и, может быть, я вижу что-то ещё, а может быть, ничего - остаток сна я не помню.
- Мистер Чехов, - дёргает меня за рукав Кордульски, - вы ничего не замечаете?
- Замечаю, - отвечаю я, - к примеру, кадета. Во-он ту блондинку.
Блондинка затравленно озирается по сторонам, поводит плечами. Она высокая и голубоглазая, очень тощая - маленькая, но ладная грудь, тонкие запястья, ноги, что надо.
Вацлав Кордульски фыркает.
- Я не об этом, сэр.
- А о чём же тогда?
- Не замечаете ли вы чего-то странного, - мнётся он и добавляет, уже едва слышно, - в поведении капитана Кирка и коммандера Спока. В последнее время.
- Вацлав, - говорю я, - или вы достаточно глупы, чтобы обсуждать такие вещи здесь, или это гнусная провокация со стороны вашего начальника.
На лице Сулу расплывается улыбка, такая широкая и невинная, что и дурак бы понял: Конечно, это провокация.
Я сдерживаю смешок.
- Хикару, прошу тебя, только не за завтраком.
Хикару пьёт свой зелёный чай. На дне чашки разворачивается сушёный чайный цветок. Я же по утрам предпочитаю кофе, и чем крепче, тем лучше.
В этот раз чёрный кофе в столовой "Энтерпрайза" совершенно отвратительный - делая глоток, морщусь. Какая же гадость.
Блондинка выскальзывает из очереди у репликатора, и я подмигиваю ей. Её слегка передёргивает - Конечно, она знает меня. Конечно, она знает и Хикару.
- Кадет, - окликаю её, - почему бы вам не составить джентльменам компанию за завтраком?
Она соглашается: офицеры "Энтерпрайза" – не из тех, кому можно отказать. Конечно, она согласна - по той же причине, по которой соглашается Ухура. Есть люди, которым впрочем, и отказывать попросту не принято, а мне повезло оказаться в их числе.
Хикару допивает свой чай и пристально смотрит на меня.
Я говорю:
- Никакие "но" не принимаются, кадет.
Смирившись, блондинка послушно садится рядом. Я поворачиваюсь к ней. "Почему я?" - немой вопрос на её лице.
- У вас красивые глаза. Мне нравятся девушки с красивыми глазами.
Через весь стол бросаю наглый взгляд на Сулу: не только ты можешь взять всё, что захочешь, Хикару.
Тот поджимает губы. Я решаю про себя, это определённо моя маленькая победа сегодня с утра, чёртов ты японский придурок.
Кадет смущается, накручивает на палец светлую прядь волос, хлопает густо накрашенными ресницами.
- Спасибо, лейтенант.
Я бесцеремонен, как и, впрочем, всегда - никогда не умел ухаживать красиво, а когда не умеешь ухаживать, бесцеремонность – отличная альтернатива.
- Как вас зовут?
- Ульрика Йенс, сэр.
- Ульрика - очень... необычное имя.
Красивое имя, сказал бы Сулу, с валькириями ассоциируется, но я не Сулу, и, во всяком случае, не несу такую хрень в разговоре с девушкой.
- Я из Литца, - отвечает Ульрика, и встретив непонимающий взгляд Кордульски, добавляет, - это в Австрии.
Вацлав, думаю я, чтоб ты сдох.
Иногда (чаще всего) люди Хикару оказываются поразительными кретинами.
И нет, вовсе не то чтобы не знать, где находится Литц, непростительно. Некоторые до сих пор думают, что Австрия - это такая часть Германии. Дело всего лишь в том, что Кордульски меня бесит. По определению. На почти органическом уровне. Бесит.
Столовую наполняет звон чашек и стаканов - кто-то, как я, заливается кофе, чтобы не заснуть, кто-то пьёт уже с утра, совсем немного, для храбрости. Никогда не знаешь, что ждёт тебя на корабле сегодня, а это изматывает. Каждый расслабляется по-своему. У Сулу есть Ухура, разговоры о политике и псевдоэлитная псевдовыпивка, у Ухуры есть интриги, у коммандера Спока есть наука, я тоже что-то придумываю.
Разговор с Ульрикой не клеится, но это не важно.
В тот момент, когда моя ладонь так по-хозяйски лежит на её талии, все в столовой затихают.
Мы знаем, что это значит.
Мы молчим, когда входит капитан Кирк, едва ли выспавшийся, злой, с Моро, прячущейся за его плечом. Мы все, я, Скотт, Хикару и его придурки, Либготт, Кордульски, Пирс, Донованн, и, кажется, Павелич, мы все встречаем капитана молчаливым протестом, не приветствуем и не отдаём честь.
Гори в аду, Кирк, хочет сказать Сулу.
Чтоб ты сдох, Кирк, хочет сказать Скотт.
- С-с-сука, - едва слышно шипит Ульрика, завистливо глядя на Моро, и я шепчу Ульрике на ухо, ты гораздо красивее, детка.
Капитан молчит, будто не видит нашей немой насмешки. Я знаю достаточно, чтобы сказать, что это дерьмовый знак. Может быть, сегодня ночью мы недосчитаемся одного из непокорных офицеров.
- Смотрите, каков, - цедит Фрэнк Либготт, - Аве Цезарь, блядь.
Аве, с улыбкой повторяет Сулу. Я невольно задумываюсь, кого же при таком раскладе можно назвать Брутом.
От Ульрики едва ощутимо пахнет сладковатыми духами.
- Могли бы мы встретиться сегодня вечером, кадет? - спрашиваю я, и она едва кивает.
Это скорее утверждение, чем вопрос. Заполучить женщину на корабле легко, если она не уже кем-то не занята и не вооружена.
Шутки ради можно попытаться вспомнить немецкий, который я учил в школе.
- И всё-таки, - продолжает донимать меня Кордульски, когда Ульрика уходит, - мистер Чехов, вы не замечаете ничего... необычного?
Я отмахиваюсь.
- Заткнитесь, Вацлав, ради всех ваших католических святых.
- Павел, - говорит Хикару, - я хотел спросить тебя о том же самом. Мне кажется, сегодня за завтраком кое-кого не хватает.
- Нийоты, что ли? - спрашиваю я.
- Да какая, к чёрту, Нийота. Она наверняка отсыпается где-то там у себя. Посмотри внимательнее.
Я оглядываюсь, стараясь, чтобы никто не заметил этого. За столом начальства пустует место коммандера Спока.
Ловлю всхлип Ульрики, мну в ладонях её маленькие острые грудки.
Ох.
Ульрика выгибается, впивается розовыми ногтями в мои плечи, царапает шею.
Ах.
Она дышит часто-часто и льнёт ко мне, а я, чтобы не кончить слишком быстро, думаю о мёртвом капитане Пайке и о том, зачем я, собственно, трахаю Ульрику. Может, от скуки. Может, чтобы досадить Сулу. Видел я его рожу, когда он узнал, что сегодня у меня немного другие планы на вечер.
Кончив, слезаю с Ульрики, и она отползает, садится на край кровати, поджимая длинные худые ноги.
Я спрашиваю:
- И ты ведь не скажешь, что тебе не понравилось.
- Нет, нет, что вы, - бормочет она, - нет, - и чуть ёжится от холода.
В моей спальне почему-то холодно.
- Иди ко мне, - говорю я, как бы идиотски это не звучало, а Ульрика смотрит на меня с недоверием.
- Мистер Чехов, - протестует она и инстинктивно сдвигает ноги, как будто мне хочется ещё, как будто мне мало, - к сожалению, мне пора.
Я смеюсь, sehr schade, и она поправляет меня, вы неправильно произносите "ш", мистер Чехов.
- У меня была, - отвечаю, - плохая учительница немецкого в школе. Но я непрочь наверстать упущенное.
Щёки Ульрики вспыхивают. Она одевается быстро, путаясь в застёжках форменной юбки, и я останавливаю её, когда она почти выскальзывает за дверь моей комнаты.
- Подождите, Ульрика, - говорю я и приказываю одному из охранников, кажется, Эббсу, - Эббс, проследите, чтобы она дошла до своей каюты в целости и сохранности, Эббс подмигивает и кривится так, что мне смешно.
- Не дурите, - я делаю суровое лицо, насколько это вообще возможно, когда я лежу на кровати голый, прикрываясь краем одеяла, а шестифутовый кретин вытянулся передо мной по струнке, - узнаю, что с кадетом что-нибудь случилось, - отвечать вы будете.
Ульрика бросает на меня испепеляющий взгляд. Я фыркаю: мне-то что, деточка.
Нахрена, спрашивает Хикару Сулу в моей голове.
Так делают все джентльмены, отвечаю я, мы ведь джентльмены, Хикару.
И где-то в середине нашего рабочего дня на капитанском мостике Сулу едва слышно шепчет мне:
- Прелестно, мы недосчитались Донованна.
Я говорю:
- Донованн. Ха-ха и ещё раз "ха". Джимми мельчает, мне кажется.
Хикару не спрашивает, было ли это предупреждением со стороны Кирка. Ничем другим это не могло быть.
Очень неубедительным предупреждением, решаем мы.
- Сулу, - замечаю я, поймав на себе взгляд Спока, - по-моему, нам стоит заткнуться.
Тот посылает Споку ухмылку, кривую и совершенно издевательскую. Когда Хикару делает так, шрам у него на щеке складывается большой уродливой молнией, словно пересекающей всё лицо. Особенно впечатлительные пугаются, но таких на Энтерпрайзе мало.
Вулканец приподнимает бровь в деланом недоумении.
Хикару салютует, и весь мостик оглядывается на него.
Идиот, шиплю я, клоун, клоун чёртов, и едва борюсь с желанием схватить его за ладонь, сжать так, что побелеют костяшки пальцев, заткнуть ему рот, заставить прекратить паясничать. Конечно, я не делаю этого.
Хикару Сулу играет с огнём, и ох, как же прекрасно он это делает.
Ухура кривит губы: если бы Сулу однажды исчез, если бы кто-то застрелил его из фазера, если бы ему не повезло во время всей той заварушки с халканцами, как мне, она была бы счастлива.
Я до сих пор помню ту историю. Всем казалось, капитан помутился рассудком, мне казалось, я выбрал удачное время для заговора.
После пыток я до сих пор иногда просыпаюсь посреди ночи, едва дыша, когда всё тело сводит колющей судорогой, когда боль вспыхивает от одного лишнего движения, заставляя жмурить глаза и кусать губы до крови. После такого не заснёшь, и я коротаю время до утра с бутылкой водки, чтобы хоть как-то заглушить эту чёртову боль, не забыв послать Эббса за отрезвляющей дрянью в лазарет к доктору Маккою. Действительно, дрянь - эта штука на вкус, как гнилые яблоки, но даже на Энтерпрайзе не приходят пьяными на мостик.
Электричество по телу - ни разу не красивая идиома.
Неприятная история. Откровенно поганая история, и странно, что Кирк предпочитает никогда не говорить о ней, и никто не напоминает ему.
Уходя с мостика, Сулу бросает мне, этим вечером нас ждёт "Беллини". Боже мой, Хикару, говорю ему я, опять шампанское, опять персики из репликатора, это же отвратительно.
От Хикару действительно пахнет синтезированными персиками - приторно-сладкий неестественный запах, от которого хочется чихнуть. Хикару то и дело запинается, путает слова и выглядит подозрительно серьёзным: очевидно, "Беллини" предшествовал стакан-другой сакэ.
Он всегда пьёт сакэ для храбрости, когда нервничает, хотя чёрта с два об этом знает кто-нибудь, кроме меня. Иногда я ловлю себя на мысли, что знаю Сулу, как никто. Он бы меня пристрелил, если бы я хоть раз сказал ему об этом.
- Сегодня, Павел, - говорит Хикару, - ты увидишь самое охренительное шоу во всей галактике.
- Мне кажется, - отвечаю я, - это небольшое преувеличение, нет?
- Нет. Это шоу про капитана Кирка, после которого ты, скорее всего, сделаешь те же выводы, что и я.
- Откуда оно у тебя? - я осторожно отодвигаю бокал от Хикару. В бокале, окружённое пузырьками "Просекко", тает персиковое пюре.
- Ты недооцениваешь службу безопасности "Энтерпрайза", Павел. Голокамеры, мои голокамеры, о которых вряд ли знает капитан, Спок, или кто-нибудь ещё, расставлены по всему кораблю. То, что записывается на них, я могу просмотреть в любой момент.
- Я не идиот.
Сулу фыркает.
- Я знаю.
- Кажется, - спрашиваю его я, - ты мне что-то показать хотел. Ближе к делу.
Хикару кивает:
- И не спрашивай меня пока ни о чём. Просто смотри.
На стене вспыхивает синим голоэкран.
- Лазарет, - отмечает Сулу, - после закрытия. Всего два часа и сорок минут назад.
Его голос звучит, как закадровый в этих старинных фильмах, ещё из двадцатого века, когда их снимали на плёнку, которая наматывалась на огромные катушки.
- Джим, - говорит на экране Леонард Маккой, - южане держат слово. Договор - есть договор.
- Договор, - в свете голокамеры черты лица Кирка заострены, щёки кажутся странно впалыми, - остаётся договором, пока вся эта дрянь не переходит границы разумного. Я многое тебе позволяю.
- Но эта затея, - щурится Маккой, - кажется тебе полным дерьмом. Да-да, я это уже слышал. Да-да, ты мне уже сказал. Три раза, между прочим.
- Хикару, - начинаю я, - что за...
Он отмахивается.
- Заткнись и смотри.
- Если ты не можешь понять, что я хочу, это не значит, что все мои планы - дерьмо. В принципе, это весьма любопытная идея: в задницу медицинские трикодеры, нахер современные технологии. Мы возвращаемся к истокам, возвращаемся на триста лет назад. Доктор Менгеле, Джим. Доктор Менгеле добился немалых успехов.
- И что теперь?
- Послушай, я не собираюсь тебе объяснять, насколько некоторые идеи того же Менгеле были бы актуальны на сегодняшний день, - Маккой проводит ладонью в воздухе в нервном жесте, - Каждый придурок в Империи уверен, что террор необходим. Вернёмся к опытам на живых людях - изобретём методы пострашнее, чем Танталово поле. Гораздо менее гуманные методы.
- Боунз.
- Не называй меня Боунзом.
- Ты зря держишь меня за идиота.
- Вот оно, - Хикару останавливает запись.
Вот оно, повторяет он странно сосредоточенно, бросает на меня быстрый взгляд перед тем, как снова запустить воспроизведение, и я киваю.
Боунз, успеваю подумать я, забавное прозвище. Никогда не думал, что нашего доктора можно было бы называть Боунзом.
Экранный Маккой требует, не просит, требует, и его голос звенит - я чувствую это через поганое качество записи, через шум.
- Я не хочу многого и не держу тебя за идиота, Джим. Я хочу разрешения ставить эксперименты на членах экипажа, и это всё, блядь, c'est tout, как говорят французы. Мне подойдёт кто угодно. Я же не собираюсь вырезать печень и позвоночник твоей Марлине, мать твою. Не собираюсь замораживать Спока.
- Хотя это должно быть как минимум зрелищно, - вставляет Сулу.
Я отвечаю ему:
- Только для таких, как ты и доктор. Мог бы он, давно уже бы содрал с ушастого кожу заживо и сделал бы сапоги.
- Звучит неплохо.
- У вас с ним охренительно схожие вкусы. Родство душ и всё такое, - замечаю я.
- Боунз, - капитан складывает руки на груди, - Однажды я окажусь на твоём сраном операционном столе, и ты скажешь, что это тоже во имя науки. Есть тысяча причин, по которым я говорю тебе "нет" и "пошёл нахрен". И одна из них, чёрт возьми, я не хочу давать тебе в руки такое оружие. Воообще-то, если бы мы были на Земле, я не дал бы тебе в руки никакое оружие опаснее трикодера и гипошприца.
Я не могу этого видеть, но знаю, сам не понимая, почему: что-то неуловимо едкое проскальзывает в глазах Маккоя.
Может быть, доктор поджимает губы и щурится.
Он говорит:
- Во всяком случае, капитан Пайк давал мне полную свободу действий. И в вопросе опытов тоже. Капитан Пайк не лез туда, где не был нужен, просто потому, что ему было страшно за свою задницу.
- Капитан Пайк, - шипит Джеймс Кирк, - не боялся за свою задницу, и я ему её расхерачил на сто драных кусочков. Ты отлично помнишь, как это было.
Маккой что-то говорит ему, но что, я не слышу.
- Смотри, - одёргивает меня Хикару, - он злится. Джимми злится.
На экране этого не видно.
Я только слышу, как он орет. Орет, чтобы Боунз никогда не произносил имя капитана Пайка.
Он срывает горло, и возможно, разбивает костяшки пальцев в кровь, стуча кулаком по столу.
Сулу выключает головизор.
- Забавно, - хмыкаю я.
- Более, чем, - говорит он, - за что сегодня пьём?
- Если мы сегодня за что-то пьём, лучше скажи сразу, что ты задумал.
- Всему своё время, - Хикару саркастически подмигивает, - а пьём за успех, как и обычно.
Глава 2.
- Отлично, Штауффенберг, - говорю я, выслушав Хикару.
- Просто отлично.
- Штауффенберг? - переспрашивает он.
- Да, - киваю, - Клаус фон Штауффенберг. Спроси о нём Компьютер, и узнаешь много интересного.
Хикару советует, подумай, подумай об этом, Павел, и если бы тут было над чем думать.
Хикару Сулу предлагает убить капитана Кирка. Даже не предлагает - совершенно точно собирается.
- И конечно, - я давлю усмешку, - ты не собираешься говорить "я не хочу тебя вовлекать в это против твоей воли", и не подразумеваешь, что у меня есть какой-то выбор.
- Нет, - улыбается Сулу.
Выбора у меня нет. Хикару редко оставляет альтернативные варианты.
- Что, если я откажусь?
- А ты думаешь отказаться? – скалится он, почти по-волчьи и как-то очень по-кретински.
Я знаю, что это значит, я не такой уж и дурак.
- Ладно. Хорошо, - бросаю с обреченностью, от которой сам едва ли не морщусь, - есть в этом определённая, что ли, революционная романтика.
Дерьмовая ситуация.
В мыслях до сих пор крутится та навязчивая картинка - широкое и мясистое лицо Либготта, перекошенный рот, струйка липкой крови из уголка. Когда капитан Кирк с размаху бьёт его ногой в живот, Фрэнк Либготт падает, и ударяется головой об стену, и дёргается в бессмысленном порыве, из его горла вырывается хриплый клекот.
Кирк наступает ногой на грудь Либготта, а затем снова, так, что слышен хруст рёбер. Я ловлю взгляд Хикару. Он хитро щурится.
Я готов поклясться: Фрэнк мёртв ещё до того, как капитан скорее для проформы стреляет в него из фазера, и как Фрэнк исчезает. Глаза Либготта закатываются раньше. Он затихает раньше, наконец, чёрт побери.
Мы, как последние придурки, стоим вокруг и молчим.
- Кто следующий, джентльмены? - обведя нас взглядом, спрашивает Кирк.
И всем слышно, как фыркает Сулу.
Капитан Кирк на секунду словно цепенеет, а Хикару подмигивает ему: здравствуйте, капитан, наверное, я следующий, капитан. Секунда тянется и тянется, и затаив дыхание, мы любуемся этим: бесконечно прекрасное зрелище. Бесконечно великолепный бунтарь.
Он самоубийца, читаю я во взгляде Леонарда Маккоя
Он бесподобен, читаю я в том, как в изумлении приподнимаются брови Кордульски.
- А на вас, - цедит Кирк, - мистер Сулу, я найду управу.
Мы расходимся, - не оборачиваясь назад, словно по не прозвучавшей команде "все свободны".
Хикару, помнится, сказал я ему тогда, ты сумасшедший, и Хикару ответил мне, очень может быть.
- Да, - бормочу, - есть в этом какая-то революционная романтика. Кого ещё ты втянул во всю эту дрянь?
- Скотти, - Сулу загибает пальцы, считая, - мои люди - Кордульски, остальные. Человек семь или восемь. И... угадай, кто.
- Не угадаю.
- Маккой со своей бабой.
- Предсказуемо, - отвечаю я, - а баба-то зачем?
У Ульрики никогда не возникает вопроса, глотать или не глотать.
Ох.
Конечно, она глотает, и отстраняется с невысказанной брезгливостью в глазах.
Ах.
А потом, застёгивая мой ремень и завязывая золотой кушак нескладным бантом, шепчет:
- Мистер Сулу подписал требование. Мне это всё не нравится.
- Какое требование? - спрашиваю я.
Ах, как же сосёт Ульрика. У меня всё ещё подкашиваются колени. По всему телу разливается блаженная лень.
Ульрика поднимает на меня глаза, и я треплю её по щеке, и убираю за ухо прядь выбившихся волос. Мне нравятся светловолосые и голубоглазые.
- О переводе меня и ещё двух людей в его подчинение.
Во рту пересыхает.
- Ты у нас, стало быть, теперь краснорубашечница? - спрашиваю я, пытаясь сохранить спокойствие. Не получается. Ульрика видит, как я вздрагиваю. Видит, как расширяются зрачки. Я же не чёртов Спок.
Красная юбка, учитывая ту форму, которую они носят у Сулу.
- Стало быть, - соглашается Ульрика, - и это, как я уже говорила, мне не нравится, мистер Чехов.
- Ничего хорошего, - бормочу, - опускаясь на край кровати, - ничего хорошего, деточка.
Действительно, ничего хорошего. Полная хрень.
- Полная хрень, - озвучивает Ульрика мои мысли, - сначала вы, потом он. Я служить шла не в проститутки, вы меня с орионкой путаете.
- Закрой ротик. И не чирикай.
Может быть, мне хочется убить Хикару куда сильнее, чем убить капитана Кирка. Кирк - это отвлечённая идея об успехе, в которой есть какая-то смутная "революционная романтика", Хикару - сволочной друг, решивший, что он в праве превратить мою жизнь в кошмар, потому, что ему кажется, так будет правильно. Ему это прекрасно удаётся.
- Если он будет тебе что-то предлагать, лучше не соглашаться.
Надеюсь, она не замечает, как слегка дрожат мои пальцы.
- Что он может предлагать? - Ульрика кончиком пальца стирает потёкшую тушь.
- Не знаю, - устало отвечаю, - Что-то. Что-нибудь. Что угодно.
- Что-то вы, мистер Чехов, нервничаете, - с подозрением отзывается Ульрика.
Деточка, говорю я ей, ясен хрен, я нервничаю, а когда я нервничаю, лучше бы меня лишний раз не беспокоить.
Ульрика понимает намёк.
Так и остаюсь сидеть на кровати, обхватив руками голову, молча.
Дело, сказал мой отец, когда и решил записать меня в Звёздный Флот, начинает принимать опасный оборот.
Я тогда учился на первом курсе механико-математического в Петербургском Университете. Вы помните то время, или, может быть, читали: университетские погромы начались после первой сессии, как раз после выхода нового устава. Почему-то мне показалось, что нас лишали свободы, а мне было восемнадцать лет, и в свободу я всё ещё верил. Новый устав гордо знаменовал сокращение списка того немногого, что нам было до этого позволено делать, раза в два или в три. Два или три раза же сменился ректор - сначала прислали какого-то жирного военный борова из Министерства обороны, которого уже пару недель спустя взорвали вместе с его домом на одной из улиц Петербурга, потом был маленький нервный человечек из Министерства образования, который в очередной раз упразднил на гуманитарных факультетах государственное право и остальные "опасные" предметы, и человечек, пожалуй, продержался дольше всех, и отчислили при нём больше всех. Ему не повезло быть выбранным как раз в то время, когда беспорядки, которые мы устраивали, достигли своего апогея. Может быть, он просто вовремя почувствовал, что дело пахнет жареным, а дело действительно пахло жареным, и так или иначе, он очень скоро добровольно снял с себя все ректорские полномочия. Потом был кто-то ещё. Что с ним стало, уже все равно.
По утрам мы бастовали, так, как нам и казалось, надо бастовать, с плакатами, с криками, неуправляемой, неостановимой толпой, а нас обстреливали имперские солдаты; больше всего доставалось философам, филологам и историкам, нас же, математиков, физиков, геологов и переводчиков, берегли, что бы мы ни делали и ни выкрикивали. По вечерам солдаты обычно хватали провинившихся за день. Могли забрать профессора, которому вы сдавали зачёт ещё неделю назад.
В Университете вводили новый режим, и нам казалось, мы ещё могли что-то сделать.
Потом мой отец безапелляционным тоном заявил это свое «дело начинает принимать опасный оборот», и что пока со мной что-нибудь не случилось, я перевожусь в Академию Звёздного Флота, и неплохо бы было мне начать "налегать на английский".
Надо было слышать, как я орал.
Враньём с его стороны было говорить о моей безопасности. Гораздо больше его волновала моя репутация, или то, что от неё осталось. То, что напишут в моём личном досье. Университет, в котором каждый день успевали убить кого-то, стал для пары строчек в личном досье слишком либеральным местом. Срочно требовалось место другое, под контролем Империи. Идеологически выдержанное.
Подчинённые отца тоже были перепуганы: Андрей Владимирович, как же, в Америку, Андрей Владимирович, это же, простите, безумие.
А потом меня перевели.
В Академии Звёздного Флота оказалось относительно тихо, и баррикад там никто не строил. Хикару считает, это можно было объяснить наличием как минимум одного жучка в каждой комнате. Кстати, про Хикару: именно там мы с ним и познакомились.
Он рассказывал мне, что в Токайском Университете была такая же дрянь с новым уставом.
Иногда говорит, до сих пор скучает по Токаю.
Дело начинает принимать опасный оборот, повторяю я про себя.
Моя проблема в том, что у меня не остаётся выбора.
Проблема Хикару - в том, что он не остановится.
- Ты слишком волнуешься, - говорит Хикару, - тебе стоило бы расслабиться.
- С чего бы это? - с недоверием спрашиваю я, оглядываясь. В его огромной каюте ещё больший бардак, чем обычно.
Пахнет чем-то пьянящим и приторно сладким.
- Со слов кадета Йенс, - Хикару затягивается. Что-то, похожее на наскоро скрученную сигарету, он вставил в мундштук. Большой, нахрен, мундштук с резьбой и большим, нахрен, сапфиром, - Ты ведь знаешь, что с недавних пор она подчиняется мне.
Я почти задыхаюсь от возмущения. Ещё бы не знать.
- И теперь она всё тебе докладывает?
- Ну, - Хикару пожимает плечами, - не всё. Но если её правильно... припереть к стенке, что-нибудь интересное выдать может.
- Ты кусок дерьма.
- А то. Тебе расслабиться надо, говорю.
И выдыхает струйку зеленого дыма.
Остаётся удивляться, как на них до сих пор не среагировали пожарные датчики.
Хикару что-то курит, а я стою посреди комнаты, поджав губы, сжав руки в кулаки, и пытаюсь понять, что, черт возьми, значило это "припереть к стенке".
- Хватит обижаться, - говорит Сулу и затягивается снова.
- Что это? - спрашиваю.
- Кардассианская трава. Хочешь?
- Хикару, мне кажется, я уже вырос из возраста грёбаных старшеклассников.
- В старших классах, дорогуша, - хмыкает он, - такое не курят.
Хикару назвал меня "дорогушей". Что-то точно пошло не так. Он уже укурился.
Хочешь, снова предлагает Хикару, и я соглашаюсь, хорошо, хорошо, но только один косяк, и только чтобы ты отстал.
- Присаживайся, - Сулу протягивает мне мундштук.
Я опускаюсь в кресло и неловко беру его, чуть не обжигая себе пальцы.
- Ты поосторожнее.
Пошёл к чёрту, хочу сказать, но в очередной раз удерживаю себя. Дым кардассианской травы пахнет цветами и жжёным сахарном.
- Откуда у тебя этот дурацкий мундштук, Хикару? - спрашиваю.
- Купил в антикварной лавке пару лет назад, - говорит он, - стоил, как... грузовой корабль такой травки, наверное.
Сапфир чуть поблескивает в зеленоватой пелене, которая заволакивает комнату перед моими глазами.
Хикару тоже пахнет цветами и жжёным сахаром. Я не хочу в это верить: мне всегда хотелось думать, что Хикару пахнет виски, духами Ухуры и кровью.
Кардассианская трава, мысленно повторяю сам себе.
Отец говорил, у неё есть одно очень забавное свойство. Какое - сейчас не вспомню.
- Нас ждёт блестящее будущее, - Хикару потягивается и смотрит куда-то на другой конец комнаты, на свою кровать.
- Мы предатели, - отвечаю я, - ты предатель.
- Да все мы здесь предатели.
- В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат...
Вот поганая трава. Сам не знаю, откуда мог я помнить это наизусть, да еще и в переводе на английский.
- Сначала она активизирует... как их, скрытые резервы твоей памяти, как говорит Маккой, - кивает Хикару, - Да.
- Михаил Булгаков, - усмехаюсь, - "Мастер и Маргарита". Лучшие книги писали в России.
Мы все предатели, бормочу я, ты, Сулу, Понтий Пилат, когда Сулу оказывается на полу, на коленях, передо мной.
Когда он почему-то говорит, замечательно, и тянется пальцами к застёжке моих форменных штанов.
Именно тогда я вспоминаю то очень забавное свойство кардассианской травы. Она активизирует не только скрытые резервы памяти. Далеко не только их. Кое-что ещё. Либидо. Конечно, я вспоминаю об этом свойстве Внизу живота предательски теплеет.
Хикару, прошу я, отстань, и пытаюсь отстраниться. Каждое движение даётся с невероятным трудом и с кажущейся лёгкостью.
Хикару, жалуюсь, как будто я плыву.
Огромный, нахер, зелёный океан.
Хикару стягивает с меня сапоги и штаны. За ними летят на пол и мои трусы.
Как быстро всё происходит, и как неправильно.
Похоже, Хикару находит что-то интересное в моей ступне: едва прикусывает кожу чуть ниже большого пальца, прикасается языком чуть выше.
Хочу сказать Сулу, Сулу, чёртов ты извращенец, это уже не смешно, а из горла вырывается почти жалкий смех.
Хикару Сулу целует меня в пятку. Я смеюсь: щекотно, блядь.
- Прекрати, - прошу его.
- Не хочу, - отвечает Хикару, - у тебя красивые ноги.
- Займись чем-нибудь, - шиплю я, - более дельным.
Онне может не заметить: у меня уже наполовину стоит. И он оставляет в покое мою ступню.
- Хикару, - морщусь, - раз уж на то пошло...
Зелёная волна снова прокатывается по комнате. Где-то на полу валяется брошенный мундштук с сапфиром.
Рот Сулу жаркий и влажный. Сосёт Хикару как-то странно, и на секунду в моей голове проскальзывает такая же странная мысль, а не поранит ли он меня зубами.
Потом он на какую-то секунду вынимает мой член изо рта, заставляя меня тихо выругаться и всхлипнуть.
- Кто в последний раз отсасывал тебе? - спрашивает Хикару.
- Фрейзер-Стюарт из научного отдела, - вру я, только бы он отвязался и вернулся к тому, что делал.
У Фрейзер-Стюарт из научного отдела рыбье лицо истинной англичанки, но совершенно шикарные ноги и задница.
- Врёшь, - констатирует Хикару Сулу, - Ульрика. Ульрика Йенс.
- Да не плевать ли тебе? - пытаюсь пнуть его ногой в живот, а он уворачивается.
Говорю ему, вернёмся к нашим баранам, Хикару, и Хикару возвращается.
Непонятное ощущение: как будто один энсин Чехов выворачивается и даже пытается язвить, а второй дрожит, мелко-мелко, судорожно, от каждого прикосновения Хикару, цепляется за подлокотники кресла пальцами, дышит жарко и тяжело.
Как будто один наблюдает, а у второго в голове остаётся только "охблядь, охблядь, ох, блядь".
В зелёном океане, залившем каюту офицера безопасности Хикару Сулу, начинается самый настоящий зелёный шторм. Не зелёный - изумрудный.
То, что отсасывает мне сам офицер безопасности Энтерпрайза, однако, приходит мне в голову не сразу - только тогда, когда я уже близок, а Сулу отстраняется, поднимает на меня глаза и почему-то облизывает свои пальцы.
- Слюна вместо смазки, - выдыхаю я, сам себя слыша точно сквозь воду, - это уже варварство.
А потом, наверное, должно быть невероятно, охренительно больно, но ничего подобного.
Один палец откликается лёгким раздражающим жжением. Это всё трава, мысленно повторяю себе, это всё трава.
Хикару добавляет второй палец. Растягивает. Надавливает на ту самую точку, я хочу дёрнуться и зашипеть, но вода обволакивает меня.
- Это всего лишь твоя... - начинает он, и я тут же шиплю, Хикару, я не идиот, я знаю, что это. Он замолкает.
Он убирает пальцы. Это что, прелюдия, это была плохая прелюдия, замечаю. Даже я с девочками-кадетами дольше вожусь.
- Ты не похож на девочку-кадета, - пытается пошутить Сулу.
- Когда дело касается мальчиков... - отвечаю я и осекаюсь.
Вспышкой темнеет в глазах, когда он входит.
Сама мысль - мы трахаемся прямо здесь, в жёстком кресле - кажется дикой.
Хикару успевает сказать, свет на десять процентов, может быть, из-за меня, может быть, по привычке, это уже почти безусловный рефлекс - трахаться надо в полутьме.
В полутьме Сулу бледный и еще более тощий, я вижу его белый потный лоб, слышу, как он дышит, часто и прерывисто. Наверное, я сейчас выгляжу не лучше.
Хикару закрывает глаза. Я запрокидываю голову, смотрю в потолок, а потолок всё ещё изумрудный и колышется. Один Павел Чехов выгибается на встречу, вздрагивает, трясётся, другого очень занимают галлюцинации. Интересно-то как.
Сулу шепчет что-то на японском. Японского я не знаю.
То, что заставляет меня кончить, дурман ли от травы, или то, что Хикару очень торопится, это нечто исключительно механическое. Не смог бы я сейчас, такой, продержаться долго. И не то чтобы мне было очень хорошо.
Кончив, я долго и глупо глажу пальцами шрам на щеке Хикару, Хикару лезет целоваться, но целоваться с ним я не хочу.
- Сулу, - говорю, - ты заткнулся. Это невозможно. Это на тебя не похоже. Скажи мне, что это ты.
- Ты знаешь, - успокаивает меня он, и его голос всё ещё хриплый, - что это я.
У себя в каюте, взмыленный, усталый, я хочу сказать, Эббс, налей-ка мне водки, и тут же одёргиваю себя: это было бы слишком. Рожа Эббса не выражает ничего - в конце-концов, какое ему дело до того, кто ебал его начальника.
Болит всё тело - то ли потому, что меня начинает отпускать, то ли потому, что Хикару очень уж крепко прихватило.
Становится как-то неудержимо мерзко. Утешаю себя тем, что и ему сейчас должно быть не лучше.
- Вы же понимаете, - Дженис Рэнд постукивает глянцевыми ногтями по столешнице, нервничая, - это не то, о чём мы могли бы свободно говорить на корабле.
- Конечно, понимаем, пупсичек, - говорит Хикару.
То, как он называет интенданта капитана пупсичком, меня всегда удивляло. Как и то, что интендант капитана позволяет называть себя пупсичком.
Конечно, понимаем, говорит Хикару, и я мысленно добавляю, именно поэтому мы торчим здесь, на этой чёртовой звёздной базе номер что-то там, в баре, взяв отгул на полдня.
Рэнд краснеет и хлопает своими длинными ресницами. Я отворачиваюсь: противно смотреть на этих голубков.
- Вацлав, - шиплю, - чем хлестать водку, смотрите лучше, чтобы нас никто не подслушал.
Залпом Кордульски допивает русскую белую. Почему-то разбавленную апельсиновым соком русскую белую. Поморщившись, сглатывает и пытается ухмыльнуться мне в ответ:
- Мистер Чехов, не думаю, что в вашей компетенции мне приказывать.
У него водянистые голубые глаза и длинный крысиный нос. Один раз я ему этот нос сломал - не помню, за что. Не помню, почему решил не пользоваться агонизатором - то ли был пьян, то ли Хикару сказал, не нужно. Но с тех пор у нас с Кордульски прескверные отношения.
- Кордульски, - говорит Хикару, - я поддержу энсина.
Хикару не нужно говорить "два дня на гауптвахте" или "два дня в трубке агонизатора". Когда речь заходит о его людях, он всегда достаточно убедителен.
Поэтому Вацлав затыкается. Маленькая победа. Не моя.
- У нас несколько вариантов, - вставляю я.
Рэнд взмахивает рукой в протестующем жесте.
- И все ваши варианты кажутся мне одинаково нежизнеспособными. А если совсем честно, то дурацкими.
Интересно наблюдать, как перевоплощается капитанский интендант, когда не строит из себя круглую идиотку. Перевоплощается она, правда, крайне редко.
Хикару совершенно мачистски подмигивает ей, и я удивляюсь, как женщины до сих пор могут вестись на такое. Удивительно.
- Дженис, не злись, милая. Я закажу тебе ещё текилы.
Интересно, говорю, как бы это понравилось Ухуре. Рэнд недоуменно смотрит на Сулу. Сулу смотрит на меня взглядом, говорящим, лучше бы тебе, энсин, заткнуться.
- Нас с Ухурой, - врёт он, - связывают исключительно деловые отношения.
Ага. Безусловно. Все за столом знают, что это за деловые отношения: в понедельник, вторник и четверг каждую ночь, а когда капитана нет на мостике - отсос с проглотом.
Коктейль, который пьёт Хикару, я мысленно окрестил "обезьяньими мозгами". Не знаю, как выглядят обезьяньи мозги, но кажется мне, похоже.
У него плохой вкус на выпивку, я же говорил.
- Первая задача для нас - сделать что-то с одной игрушкой капитана, о которой мы все прекрасно знаем. Скотти думает, что если ему дадут достаточно времени, он постарается как-то её обезвредить. Не буду вдаваться в подробности, как, я всё равно ни черта не понял из того, что он мне сказал.
Игрушка капитана. Почему-то само название - "Танталово поле" - вселяет в краснорубашечников тупой священный ужас. Хикару же, кажется, не боится ничего.
Нервный смешок Дженис Рэнд подтверждает: его идея не так уж и хороша. Я тоже так считаю.
- Хикару, - осторожно замечает она, - откуда ты возьмёшь время на это? Скотти повезёт, если он сможет проникнуть в каюту капитана минут на десять. В лучшем случае.
- Ты могла бы отвлечь Кирка, - говорит Хикару.
- Не меньше, чем на час?
- Какая-нибудь чрезвычайно важная дрянь, с которой ему прямо сейчас нужно разобраться. Придумай.
"Пф", которое издаёт Рэнд, очень красноречивое.
- Хикару, - говорю, - интендант права. Действительно. Полная. Хрень. В каюте скорее всего окажется Моро. Собираешься её придушить или прирезать? Пристрелить из фазера?
- Твою мать, - огрызается Сулу, - я разберусь.
Дженис Рэнд теребит пальцами дольку ненастоящего лайма, украшающую стакан с текилой.
- И всё-таки, Хикару, придумай лучше что-нибудь другое, а потом поговорим.
- Какой смысл, - спрашиваю я Хикару, - какой резон Рэнд участвовать во всей этой хрени?
- Как тебе объяснить, - он пожимает плечами, - это... женское.
- Женское?
- Посмотри на неё. Беда Дженис Рэнд - в том, что она выглядит так, будто создана для того, чтобы с ней делали что-то плохое. Разве мог бы нормальный человек засадить ей, не намотав её патлы на кулак? Её хочется избить, укусить, что угодно. А теперь представь себе - она интендант капитана. Капитан трахает далеко не одну Марлину Моро.
- Гениально, - едко замечаю я.
- Я серьёзно. Каждый день Дженис скрывает под юбкой кровоподтёки, и кровоподтёки на бёдрах - это полная хрень, поверь мне, я видел больше, один раз Кирк ей чуть левую сиську не отрезал, просто потому, что его всё такое возбуждало. Можно, конечно потерпеть, но знаешь, у бабы порог терпения ниже. Ты при своём капитане как домохозяйка, которую муж избивает на кухне каждый вечер в обязательном порядке. Не слишком-то круто, да?
- Я бы не сравнивал её с обиженной домохозяйкой.
- А я бы сравнил. Все бабы одинаковые. Всё, в конце концов, заканчивается одинаково - как в "Чикаго": он сам нарвался, он сам нарвался, и в этом нашей нет вины, да будь вы сами на нашем месте и тому подобное. Обиженная баба долго терпит, как последняя дура, а потом идёт убивать потому, что устаёт терпеть, и хочет спокойствия, и ещё потому, что почему-то считает, будто заслуживает лучшей жизни.
- Угу, - без энтузиазма соглашаюсь я.
Ещё его рассуждений о женской психологии не хватало.
- Все чего-то хотят, - говорит Хикару, - все эти люди чего-то хотят. Дженис хочет спокойствия и стабильности, без отрезанных сисек и колдобины в заднице. Доктор Маккой хочет полной, как бы это назвать, творческой свободы. А я очень хочу стать капитаном "Энтерпрайза", и поэтому хотя бы пока должен прислушиваться ко всему, что хотят эти люди.
Продолжение в комментариях.
Не могу не показать чудесный комикс, нарисованный к фику pan KOSHAK.
Бета: gingerredwitch
Название: "Рулевые"
Фэндом: Star Trek TOS, Mirrorverse
Пейринг: Павел Чехов/Хикару Сулу
Размер: миди, около 90 тыс. символов
Статус: закончен
Рейтинг: NC-17
Жанр: AU
Саммари: история одного бунта на корабле.
Предупреждения: текст содержит эротические сцены, сцены употребления алкоголя и лёгких наркотиков, ненормативную лексику и элементы насилия. Смерть персонажей.
Дисклеймер: я не придумала Стар Трек. Я не придумала ни Чехова, ни Сулу. Я ни на что не претендую.
От автора: текст игнорирует те четыре или пять версий развития событий после визита Кирка в Миррорверс, описанные в книгах и комиксах, и предлагает свой вариант.
Посвящается H. Z., в разговоре с которой и родилась идея этого фанфика, и моей замечательной бете gingerredwitch, без советов которой он точно не появился бы.
Автор выражает огромную благодарность thegamed за альфа-вычитку и множество подсказанных идей, которые оказались действительно очень дельными и полезными.
Арт-обложка к фику, нарисованная замечательной Ларбеста.
Главы 1 и 2.
Глава 1. - И раз уж на то пошло, - Хикару Сулу отставляет бокал с шампанским на край стола, - я признаю любые виды террора в том случае, если они эффективны. Адольф Гитлер, якобинцы, Красная Армия, что тебя обрадует, Павел.
- Ухура не любит тебя, - отвечаю я ему, - Ухура любит своё тело. Свою мордашку, прямой носик, губки.
Ухура знает, что если она однажды откажется опуститься на колени и отсосать, когда никто не видит, её с десятком свежих шрамов уже никто и никогда не назовёт красавицей.
Ухура любит своё тело и боится боли.
Сулу усмехается.
- Мой нож эффективен: я получаю то, что хочу.
- Иногда нужным словом, Хикару, можно добиться куда большего, - я делаю глоток.
Розовое шампанское с клубникой из репликатора, краснеющей на дне бокала, одним своим видом вызывает у меня нервный смех. У Сулу отвратительный вкус во всём, что не касается чая и голофильмов: в выпивке, в женщинах.
Кстати, одёргиваю я себя, о женщинах.
Ухура не любит ни Сулу, ни делить с ним постель. С самых юных лет матери убеждают женщин: секс - это то бесконечно мерзкое, что ты можешь предложить мужчине, и ты не можешь получать от него удовольствия, секс - это неизбежное зло. Почти как викторианская Англия, чёрт возьми. Девственность продаётся.
Хикару не хочет этого понимать.
Может быть, Нийота просто хорошо симулирует оргазм.
Клубника кислит, от шампанского подташнивает.
Сулу пьян под конец этого вечера - японцы пьянеют очень быстро, как я заметил.
Когда он опять начинает нести околототалитарную глупость о сильной власти, я прощаюсь с ним и ухожу из его каюты. Телохранители ждут меня у дверей.
Коридоры Энтерпрайза сумрачные и безлюдные. Обычно у Хикару я засиживаюсь до ночи: долго слушаю его разговоры, киваю, когда нужно. Иногда с ним интересно, и, во всяком случае, это единственный человек, с кем я мог бы поговорить на корабле. Краснорубашечники обычно боятся сболтнуть лишнего, Скотти избегает меня - правила выживания на корабле, ничего не сделаешь.
В моей каюте темно и пусто. У меня нет постоянной подружки, которая бы ждала, каждый вечер засыпала с мыслью о том, что где-то на другом конце Энтерпрайза меня уже убили, задавала глупые вопросы, когда я возвращаюсь, давала глупые советы, подружки, как Марлина у капитана, к примеру. Те женщины, что есть, что ж, они приходят и уходят, а утром старательно запудривают засосы на коже, прячут от меня взгляд, делают вид, что ничего не было, и я тоже делаю вид, что ничего не было.
Сбросив боты и стянув с себя чёртов форменный свитер с брюками, я падаю на кровать -в висках шумит, на языке всё ещё противный привкус шампанского. Не настоящего Rosee, а той дряни, которую обычно и пьёт командование на звездолётах.
Сильная власть, повторяет где-то там Хикару в моей голове, террор, и засыпаю я под эти мысли почти сразу.
Снятся люди, похожие на якобинцев: они носят напудренные парики, что-то громко кричат по-французски и много стреляют.
Ранее утро, ещё темно и очень холодно, и я стою на площади, зябко кутаюсь в куртку с узкими фалдами, пинаю грязный мелкий гравий мыском сапога. Посреди площади гильотина, вокруг толпа, чёрная, как мухи, гудит проклятия на французском, скандирует что-то, из чего я понимаю только два слова - "революсьон" и "републик".
Кого-то толкают на эшафот. Толпа замирает, затаив дыхание.
Лезвие гильотины опускается, к моим ногам падает чья-то голова. Мария Антуанетта, машинально отмечаю я, когда палач поднимает её высоко над площадью, показывая, когда капли крови пачкают его руки тёмно-красными пятнами.
У Марии Антуанетты лицо Марлины Моро.
У мсье палача шрам Хикару.
Потом я проваливаюсь в черноту, и, может быть, я вижу что-то ещё, а может быть, ничего - остаток сна я не помню.
- Мистер Чехов, - дёргает меня за рукав Кордульски, - вы ничего не замечаете?
- Замечаю, - отвечаю я, - к примеру, кадета. Во-он ту блондинку.
Блондинка затравленно озирается по сторонам, поводит плечами. Она высокая и голубоглазая, очень тощая - маленькая, но ладная грудь, тонкие запястья, ноги, что надо.
Вацлав Кордульски фыркает.
- Я не об этом, сэр.
- А о чём же тогда?
- Не замечаете ли вы чего-то странного, - мнётся он и добавляет, уже едва слышно, - в поведении капитана Кирка и коммандера Спока. В последнее время.
- Вацлав, - говорю я, - или вы достаточно глупы, чтобы обсуждать такие вещи здесь, или это гнусная провокация со стороны вашего начальника.
На лице Сулу расплывается улыбка, такая широкая и невинная, что и дурак бы понял: Конечно, это провокация.
Я сдерживаю смешок.
- Хикару, прошу тебя, только не за завтраком.
Хикару пьёт свой зелёный чай. На дне чашки разворачивается сушёный чайный цветок. Я же по утрам предпочитаю кофе, и чем крепче, тем лучше.
В этот раз чёрный кофе в столовой "Энтерпрайза" совершенно отвратительный - делая глоток, морщусь. Какая же гадость.
Блондинка выскальзывает из очереди у репликатора, и я подмигиваю ей. Её слегка передёргивает - Конечно, она знает меня. Конечно, она знает и Хикару.
- Кадет, - окликаю её, - почему бы вам не составить джентльменам компанию за завтраком?
Она соглашается: офицеры "Энтерпрайза" – не из тех, кому можно отказать. Конечно, она согласна - по той же причине, по которой соглашается Ухура. Есть люди, которым впрочем, и отказывать попросту не принято, а мне повезло оказаться в их числе.
Хикару допивает свой чай и пристально смотрит на меня.
Я говорю:
- Никакие "но" не принимаются, кадет.
Смирившись, блондинка послушно садится рядом. Я поворачиваюсь к ней. "Почему я?" - немой вопрос на её лице.
- У вас красивые глаза. Мне нравятся девушки с красивыми глазами.
Через весь стол бросаю наглый взгляд на Сулу: не только ты можешь взять всё, что захочешь, Хикару.
Тот поджимает губы. Я решаю про себя, это определённо моя маленькая победа сегодня с утра, чёртов ты японский придурок.
Кадет смущается, накручивает на палец светлую прядь волос, хлопает густо накрашенными ресницами.
- Спасибо, лейтенант.
Я бесцеремонен, как и, впрочем, всегда - никогда не умел ухаживать красиво, а когда не умеешь ухаживать, бесцеремонность – отличная альтернатива.
- Как вас зовут?
- Ульрика Йенс, сэр.
- Ульрика - очень... необычное имя.
Красивое имя, сказал бы Сулу, с валькириями ассоциируется, но я не Сулу, и, во всяком случае, не несу такую хрень в разговоре с девушкой.
- Я из Литца, - отвечает Ульрика, и встретив непонимающий взгляд Кордульски, добавляет, - это в Австрии.
Вацлав, думаю я, чтоб ты сдох.
Иногда (чаще всего) люди Хикару оказываются поразительными кретинами.
И нет, вовсе не то чтобы не знать, где находится Литц, непростительно. Некоторые до сих пор думают, что Австрия - это такая часть Германии. Дело всего лишь в том, что Кордульски меня бесит. По определению. На почти органическом уровне. Бесит.
Столовую наполняет звон чашек и стаканов - кто-то, как я, заливается кофе, чтобы не заснуть, кто-то пьёт уже с утра, совсем немного, для храбрости. Никогда не знаешь, что ждёт тебя на корабле сегодня, а это изматывает. Каждый расслабляется по-своему. У Сулу есть Ухура, разговоры о политике и псевдоэлитная псевдовыпивка, у Ухуры есть интриги, у коммандера Спока есть наука, я тоже что-то придумываю.
Разговор с Ульрикой не клеится, но это не важно.
В тот момент, когда моя ладонь так по-хозяйски лежит на её талии, все в столовой затихают.
Мы знаем, что это значит.
Мы молчим, когда входит капитан Кирк, едва ли выспавшийся, злой, с Моро, прячущейся за его плечом. Мы все, я, Скотт, Хикару и его придурки, Либготт, Кордульски, Пирс, Донованн, и, кажется, Павелич, мы все встречаем капитана молчаливым протестом, не приветствуем и не отдаём честь.
Гори в аду, Кирк, хочет сказать Сулу.
Чтоб ты сдох, Кирк, хочет сказать Скотт.
- С-с-сука, - едва слышно шипит Ульрика, завистливо глядя на Моро, и я шепчу Ульрике на ухо, ты гораздо красивее, детка.
Капитан молчит, будто не видит нашей немой насмешки. Я знаю достаточно, чтобы сказать, что это дерьмовый знак. Может быть, сегодня ночью мы недосчитаемся одного из непокорных офицеров.
- Смотрите, каков, - цедит Фрэнк Либготт, - Аве Цезарь, блядь.
Аве, с улыбкой повторяет Сулу. Я невольно задумываюсь, кого же при таком раскладе можно назвать Брутом.
От Ульрики едва ощутимо пахнет сладковатыми духами.
- Могли бы мы встретиться сегодня вечером, кадет? - спрашиваю я, и она едва кивает.
Это скорее утверждение, чем вопрос. Заполучить женщину на корабле легко, если она не уже кем-то не занята и не вооружена.
Шутки ради можно попытаться вспомнить немецкий, который я учил в школе.
- И всё-таки, - продолжает донимать меня Кордульски, когда Ульрика уходит, - мистер Чехов, вы не замечаете ничего... необычного?
Я отмахиваюсь.
- Заткнитесь, Вацлав, ради всех ваших католических святых.
- Павел, - говорит Хикару, - я хотел спросить тебя о том же самом. Мне кажется, сегодня за завтраком кое-кого не хватает.
- Нийоты, что ли? - спрашиваю я.
- Да какая, к чёрту, Нийота. Она наверняка отсыпается где-то там у себя. Посмотри внимательнее.
Я оглядываюсь, стараясь, чтобы никто не заметил этого. За столом начальства пустует место коммандера Спока.
Ловлю всхлип Ульрики, мну в ладонях её маленькие острые грудки.
Ох.
Ульрика выгибается, впивается розовыми ногтями в мои плечи, царапает шею.
Ах.
Она дышит часто-часто и льнёт ко мне, а я, чтобы не кончить слишком быстро, думаю о мёртвом капитане Пайке и о том, зачем я, собственно, трахаю Ульрику. Может, от скуки. Может, чтобы досадить Сулу. Видел я его рожу, когда он узнал, что сегодня у меня немного другие планы на вечер.
Кончив, слезаю с Ульрики, и она отползает, садится на край кровати, поджимая длинные худые ноги.
Я спрашиваю:
- И ты ведь не скажешь, что тебе не понравилось.
- Нет, нет, что вы, - бормочет она, - нет, - и чуть ёжится от холода.
В моей спальне почему-то холодно.
- Иди ко мне, - говорю я, как бы идиотски это не звучало, а Ульрика смотрит на меня с недоверием.
- Мистер Чехов, - протестует она и инстинктивно сдвигает ноги, как будто мне хочется ещё, как будто мне мало, - к сожалению, мне пора.
Я смеюсь, sehr schade, и она поправляет меня, вы неправильно произносите "ш", мистер Чехов.
- У меня была, - отвечаю, - плохая учительница немецкого в школе. Но я непрочь наверстать упущенное.
Щёки Ульрики вспыхивают. Она одевается быстро, путаясь в застёжках форменной юбки, и я останавливаю её, когда она почти выскальзывает за дверь моей комнаты.
- Подождите, Ульрика, - говорю я и приказываю одному из охранников, кажется, Эббсу, - Эббс, проследите, чтобы она дошла до своей каюты в целости и сохранности, Эббс подмигивает и кривится так, что мне смешно.
- Не дурите, - я делаю суровое лицо, насколько это вообще возможно, когда я лежу на кровати голый, прикрываясь краем одеяла, а шестифутовый кретин вытянулся передо мной по струнке, - узнаю, что с кадетом что-нибудь случилось, - отвечать вы будете.
Ульрика бросает на меня испепеляющий взгляд. Я фыркаю: мне-то что, деточка.
Нахрена, спрашивает Хикару Сулу в моей голове.
Так делают все джентльмены, отвечаю я, мы ведь джентльмены, Хикару.
И где-то в середине нашего рабочего дня на капитанском мостике Сулу едва слышно шепчет мне:
- Прелестно, мы недосчитались Донованна.
Я говорю:
- Донованн. Ха-ха и ещё раз "ха". Джимми мельчает, мне кажется.
Хикару не спрашивает, было ли это предупреждением со стороны Кирка. Ничем другим это не могло быть.
Очень неубедительным предупреждением, решаем мы.
- Сулу, - замечаю я, поймав на себе взгляд Спока, - по-моему, нам стоит заткнуться.
Тот посылает Споку ухмылку, кривую и совершенно издевательскую. Когда Хикару делает так, шрам у него на щеке складывается большой уродливой молнией, словно пересекающей всё лицо. Особенно впечатлительные пугаются, но таких на Энтерпрайзе мало.
Вулканец приподнимает бровь в деланом недоумении.
Хикару салютует, и весь мостик оглядывается на него.
Идиот, шиплю я, клоун, клоун чёртов, и едва борюсь с желанием схватить его за ладонь, сжать так, что побелеют костяшки пальцев, заткнуть ему рот, заставить прекратить паясничать. Конечно, я не делаю этого.
Хикару Сулу играет с огнём, и ох, как же прекрасно он это делает.
Ухура кривит губы: если бы Сулу однажды исчез, если бы кто-то застрелил его из фазера, если бы ему не повезло во время всей той заварушки с халканцами, как мне, она была бы счастлива.
Я до сих пор помню ту историю. Всем казалось, капитан помутился рассудком, мне казалось, я выбрал удачное время для заговора.
После пыток я до сих пор иногда просыпаюсь посреди ночи, едва дыша, когда всё тело сводит колющей судорогой, когда боль вспыхивает от одного лишнего движения, заставляя жмурить глаза и кусать губы до крови. После такого не заснёшь, и я коротаю время до утра с бутылкой водки, чтобы хоть как-то заглушить эту чёртову боль, не забыв послать Эббса за отрезвляющей дрянью в лазарет к доктору Маккою. Действительно, дрянь - эта штука на вкус, как гнилые яблоки, но даже на Энтерпрайзе не приходят пьяными на мостик.
Электричество по телу - ни разу не красивая идиома.
Неприятная история. Откровенно поганая история, и странно, что Кирк предпочитает никогда не говорить о ней, и никто не напоминает ему.
Уходя с мостика, Сулу бросает мне, этим вечером нас ждёт "Беллини". Боже мой, Хикару, говорю ему я, опять шампанское, опять персики из репликатора, это же отвратительно.
От Хикару действительно пахнет синтезированными персиками - приторно-сладкий неестественный запах, от которого хочется чихнуть. Хикару то и дело запинается, путает слова и выглядит подозрительно серьёзным: очевидно, "Беллини" предшествовал стакан-другой сакэ.
Он всегда пьёт сакэ для храбрости, когда нервничает, хотя чёрта с два об этом знает кто-нибудь, кроме меня. Иногда я ловлю себя на мысли, что знаю Сулу, как никто. Он бы меня пристрелил, если бы я хоть раз сказал ему об этом.
- Сегодня, Павел, - говорит Хикару, - ты увидишь самое охренительное шоу во всей галактике.
- Мне кажется, - отвечаю я, - это небольшое преувеличение, нет?
- Нет. Это шоу про капитана Кирка, после которого ты, скорее всего, сделаешь те же выводы, что и я.
- Откуда оно у тебя? - я осторожно отодвигаю бокал от Хикару. В бокале, окружённое пузырьками "Просекко", тает персиковое пюре.
- Ты недооцениваешь службу безопасности "Энтерпрайза", Павел. Голокамеры, мои голокамеры, о которых вряд ли знает капитан, Спок, или кто-нибудь ещё, расставлены по всему кораблю. То, что записывается на них, я могу просмотреть в любой момент.
- Я не идиот.
Сулу фыркает.
- Я знаю.
- Кажется, - спрашиваю его я, - ты мне что-то показать хотел. Ближе к делу.
Хикару кивает:
- И не спрашивай меня пока ни о чём. Просто смотри.
На стене вспыхивает синим голоэкран.
- Лазарет, - отмечает Сулу, - после закрытия. Всего два часа и сорок минут назад.
Его голос звучит, как закадровый в этих старинных фильмах, ещё из двадцатого века, когда их снимали на плёнку, которая наматывалась на огромные катушки.
- Джим, - говорит на экране Леонард Маккой, - южане держат слово. Договор - есть договор.
- Договор, - в свете голокамеры черты лица Кирка заострены, щёки кажутся странно впалыми, - остаётся договором, пока вся эта дрянь не переходит границы разумного. Я многое тебе позволяю.
- Но эта затея, - щурится Маккой, - кажется тебе полным дерьмом. Да-да, я это уже слышал. Да-да, ты мне уже сказал. Три раза, между прочим.
- Хикару, - начинаю я, - что за...
Он отмахивается.
- Заткнись и смотри.
- Если ты не можешь понять, что я хочу, это не значит, что все мои планы - дерьмо. В принципе, это весьма любопытная идея: в задницу медицинские трикодеры, нахер современные технологии. Мы возвращаемся к истокам, возвращаемся на триста лет назад. Доктор Менгеле, Джим. Доктор Менгеле добился немалых успехов.
- И что теперь?
- Послушай, я не собираюсь тебе объяснять, насколько некоторые идеи того же Менгеле были бы актуальны на сегодняшний день, - Маккой проводит ладонью в воздухе в нервном жесте, - Каждый придурок в Империи уверен, что террор необходим. Вернёмся к опытам на живых людях - изобретём методы пострашнее, чем Танталово поле. Гораздо менее гуманные методы.
- Боунз.
- Не называй меня Боунзом.
- Ты зря держишь меня за идиота.
- Вот оно, - Хикару останавливает запись.
Вот оно, повторяет он странно сосредоточенно, бросает на меня быстрый взгляд перед тем, как снова запустить воспроизведение, и я киваю.
Боунз, успеваю подумать я, забавное прозвище. Никогда не думал, что нашего доктора можно было бы называть Боунзом.
Экранный Маккой требует, не просит, требует, и его голос звенит - я чувствую это через поганое качество записи, через шум.
- Я не хочу многого и не держу тебя за идиота, Джим. Я хочу разрешения ставить эксперименты на членах экипажа, и это всё, блядь, c'est tout, как говорят французы. Мне подойдёт кто угодно. Я же не собираюсь вырезать печень и позвоночник твоей Марлине, мать твою. Не собираюсь замораживать Спока.
- Хотя это должно быть как минимум зрелищно, - вставляет Сулу.
Я отвечаю ему:
- Только для таких, как ты и доктор. Мог бы он, давно уже бы содрал с ушастого кожу заживо и сделал бы сапоги.
- Звучит неплохо.
- У вас с ним охренительно схожие вкусы. Родство душ и всё такое, - замечаю я.
- Боунз, - капитан складывает руки на груди, - Однажды я окажусь на твоём сраном операционном столе, и ты скажешь, что это тоже во имя науки. Есть тысяча причин, по которым я говорю тебе "нет" и "пошёл нахрен". И одна из них, чёрт возьми, я не хочу давать тебе в руки такое оружие. Воообще-то, если бы мы были на Земле, я не дал бы тебе в руки никакое оружие опаснее трикодера и гипошприца.
Я не могу этого видеть, но знаю, сам не понимая, почему: что-то неуловимо едкое проскальзывает в глазах Маккоя.
Может быть, доктор поджимает губы и щурится.
Он говорит:
- Во всяком случае, капитан Пайк давал мне полную свободу действий. И в вопросе опытов тоже. Капитан Пайк не лез туда, где не был нужен, просто потому, что ему было страшно за свою задницу.
- Капитан Пайк, - шипит Джеймс Кирк, - не боялся за свою задницу, и я ему её расхерачил на сто драных кусочков. Ты отлично помнишь, как это было.
Маккой что-то говорит ему, но что, я не слышу.
- Смотри, - одёргивает меня Хикару, - он злится. Джимми злится.
На экране этого не видно.
Я только слышу, как он орет. Орет, чтобы Боунз никогда не произносил имя капитана Пайка.
Он срывает горло, и возможно, разбивает костяшки пальцев в кровь, стуча кулаком по столу.
Сулу выключает головизор.
- Забавно, - хмыкаю я.
- Более, чем, - говорит он, - за что сегодня пьём?
- Если мы сегодня за что-то пьём, лучше скажи сразу, что ты задумал.
- Всему своё время, - Хикару саркастически подмигивает, - а пьём за успех, как и обычно.
Глава 2.
- Отлично, Штауффенберг, - говорю я, выслушав Хикару.
- Просто отлично.
- Штауффенберг? - переспрашивает он.
- Да, - киваю, - Клаус фон Штауффенберг. Спроси о нём Компьютер, и узнаешь много интересного.
Хикару советует, подумай, подумай об этом, Павел, и если бы тут было над чем думать.
Хикару Сулу предлагает убить капитана Кирка. Даже не предлагает - совершенно точно собирается.
- И конечно, - я давлю усмешку, - ты не собираешься говорить "я не хочу тебя вовлекать в это против твоей воли", и не подразумеваешь, что у меня есть какой-то выбор.
- Нет, - улыбается Сулу.
Выбора у меня нет. Хикару редко оставляет альтернативные варианты.
- Что, если я откажусь?
- А ты думаешь отказаться? – скалится он, почти по-волчьи и как-то очень по-кретински.
Я знаю, что это значит, я не такой уж и дурак.
- Ладно. Хорошо, - бросаю с обреченностью, от которой сам едва ли не морщусь, - есть в этом определённая, что ли, революционная романтика.
Дерьмовая ситуация.
В мыслях до сих пор крутится та навязчивая картинка - широкое и мясистое лицо Либготта, перекошенный рот, струйка липкой крови из уголка. Когда капитан Кирк с размаху бьёт его ногой в живот, Фрэнк Либготт падает, и ударяется головой об стену, и дёргается в бессмысленном порыве, из его горла вырывается хриплый клекот.
Кирк наступает ногой на грудь Либготта, а затем снова, так, что слышен хруст рёбер. Я ловлю взгляд Хикару. Он хитро щурится.
Я готов поклясться: Фрэнк мёртв ещё до того, как капитан скорее для проформы стреляет в него из фазера, и как Фрэнк исчезает. Глаза Либготта закатываются раньше. Он затихает раньше, наконец, чёрт побери.
Мы, как последние придурки, стоим вокруг и молчим.
- Кто следующий, джентльмены? - обведя нас взглядом, спрашивает Кирк.
И всем слышно, как фыркает Сулу.
Капитан Кирк на секунду словно цепенеет, а Хикару подмигивает ему: здравствуйте, капитан, наверное, я следующий, капитан. Секунда тянется и тянется, и затаив дыхание, мы любуемся этим: бесконечно прекрасное зрелище. Бесконечно великолепный бунтарь.
Он самоубийца, читаю я во взгляде Леонарда Маккоя
Он бесподобен, читаю я в том, как в изумлении приподнимаются брови Кордульски.
- А на вас, - цедит Кирк, - мистер Сулу, я найду управу.
Мы расходимся, - не оборачиваясь назад, словно по не прозвучавшей команде "все свободны".
Хикару, помнится, сказал я ему тогда, ты сумасшедший, и Хикару ответил мне, очень может быть.
- Да, - бормочу, - есть в этом какая-то революционная романтика. Кого ещё ты втянул во всю эту дрянь?
- Скотти, - Сулу загибает пальцы, считая, - мои люди - Кордульски, остальные. Человек семь или восемь. И... угадай, кто.
- Не угадаю.
- Маккой со своей бабой.
- Предсказуемо, - отвечаю я, - а баба-то зачем?
У Ульрики никогда не возникает вопроса, глотать или не глотать.
Ох.
Конечно, она глотает, и отстраняется с невысказанной брезгливостью в глазах.
Ах.
А потом, застёгивая мой ремень и завязывая золотой кушак нескладным бантом, шепчет:
- Мистер Сулу подписал требование. Мне это всё не нравится.
- Какое требование? - спрашиваю я.
Ах, как же сосёт Ульрика. У меня всё ещё подкашиваются колени. По всему телу разливается блаженная лень.
Ульрика поднимает на меня глаза, и я треплю её по щеке, и убираю за ухо прядь выбившихся волос. Мне нравятся светловолосые и голубоглазые.
- О переводе меня и ещё двух людей в его подчинение.
Во рту пересыхает.
- Ты у нас, стало быть, теперь краснорубашечница? - спрашиваю я, пытаясь сохранить спокойствие. Не получается. Ульрика видит, как я вздрагиваю. Видит, как расширяются зрачки. Я же не чёртов Спок.
Красная юбка, учитывая ту форму, которую они носят у Сулу.
- Стало быть, - соглашается Ульрика, - и это, как я уже говорила, мне не нравится, мистер Чехов.
- Ничего хорошего, - бормочу, - опускаясь на край кровати, - ничего хорошего, деточка.
Действительно, ничего хорошего. Полная хрень.
- Полная хрень, - озвучивает Ульрика мои мысли, - сначала вы, потом он. Я служить шла не в проститутки, вы меня с орионкой путаете.
- Закрой ротик. И не чирикай.
Может быть, мне хочется убить Хикару куда сильнее, чем убить капитана Кирка. Кирк - это отвлечённая идея об успехе, в которой есть какая-то смутная "революционная романтика", Хикару - сволочной друг, решивший, что он в праве превратить мою жизнь в кошмар, потому, что ему кажется, так будет правильно. Ему это прекрасно удаётся.
- Если он будет тебе что-то предлагать, лучше не соглашаться.
Надеюсь, она не замечает, как слегка дрожат мои пальцы.
- Что он может предлагать? - Ульрика кончиком пальца стирает потёкшую тушь.
- Не знаю, - устало отвечаю, - Что-то. Что-нибудь. Что угодно.
- Что-то вы, мистер Чехов, нервничаете, - с подозрением отзывается Ульрика.
Деточка, говорю я ей, ясен хрен, я нервничаю, а когда я нервничаю, лучше бы меня лишний раз не беспокоить.
Ульрика понимает намёк.
Так и остаюсь сидеть на кровати, обхватив руками голову, молча.
Дело, сказал мой отец, когда и решил записать меня в Звёздный Флот, начинает принимать опасный оборот.
Я тогда учился на первом курсе механико-математического в Петербургском Университете. Вы помните то время, или, может быть, читали: университетские погромы начались после первой сессии, как раз после выхода нового устава. Почему-то мне показалось, что нас лишали свободы, а мне было восемнадцать лет, и в свободу я всё ещё верил. Новый устав гордо знаменовал сокращение списка того немногого, что нам было до этого позволено делать, раза в два или в три. Два или три раза же сменился ректор - сначала прислали какого-то жирного военный борова из Министерства обороны, которого уже пару недель спустя взорвали вместе с его домом на одной из улиц Петербурга, потом был маленький нервный человечек из Министерства образования, который в очередной раз упразднил на гуманитарных факультетах государственное право и остальные "опасные" предметы, и человечек, пожалуй, продержался дольше всех, и отчислили при нём больше всех. Ему не повезло быть выбранным как раз в то время, когда беспорядки, которые мы устраивали, достигли своего апогея. Может быть, он просто вовремя почувствовал, что дело пахнет жареным, а дело действительно пахло жареным, и так или иначе, он очень скоро добровольно снял с себя все ректорские полномочия. Потом был кто-то ещё. Что с ним стало, уже все равно.
По утрам мы бастовали, так, как нам и казалось, надо бастовать, с плакатами, с криками, неуправляемой, неостановимой толпой, а нас обстреливали имперские солдаты; больше всего доставалось философам, филологам и историкам, нас же, математиков, физиков, геологов и переводчиков, берегли, что бы мы ни делали и ни выкрикивали. По вечерам солдаты обычно хватали провинившихся за день. Могли забрать профессора, которому вы сдавали зачёт ещё неделю назад.
В Университете вводили новый режим, и нам казалось, мы ещё могли что-то сделать.
Потом мой отец безапелляционным тоном заявил это свое «дело начинает принимать опасный оборот», и что пока со мной что-нибудь не случилось, я перевожусь в Академию Звёздного Флота, и неплохо бы было мне начать "налегать на английский".
Надо было слышать, как я орал.
Враньём с его стороны было говорить о моей безопасности. Гораздо больше его волновала моя репутация, или то, что от неё осталось. То, что напишут в моём личном досье. Университет, в котором каждый день успевали убить кого-то, стал для пары строчек в личном досье слишком либеральным местом. Срочно требовалось место другое, под контролем Империи. Идеологически выдержанное.
Подчинённые отца тоже были перепуганы: Андрей Владимирович, как же, в Америку, Андрей Владимирович, это же, простите, безумие.
А потом меня перевели.
В Академии Звёздного Флота оказалось относительно тихо, и баррикад там никто не строил. Хикару считает, это можно было объяснить наличием как минимум одного жучка в каждой комнате. Кстати, про Хикару: именно там мы с ним и познакомились.
Он рассказывал мне, что в Токайском Университете была такая же дрянь с новым уставом.
Иногда говорит, до сих пор скучает по Токаю.
Дело начинает принимать опасный оборот, повторяю я про себя.
Моя проблема в том, что у меня не остаётся выбора.
Проблема Хикару - в том, что он не остановится.
- Ты слишком волнуешься, - говорит Хикару, - тебе стоило бы расслабиться.
- С чего бы это? - с недоверием спрашиваю я, оглядываясь. В его огромной каюте ещё больший бардак, чем обычно.
Пахнет чем-то пьянящим и приторно сладким.
- Со слов кадета Йенс, - Хикару затягивается. Что-то, похожее на наскоро скрученную сигарету, он вставил в мундштук. Большой, нахрен, мундштук с резьбой и большим, нахрен, сапфиром, - Ты ведь знаешь, что с недавних пор она подчиняется мне.
Я почти задыхаюсь от возмущения. Ещё бы не знать.
- И теперь она всё тебе докладывает?
- Ну, - Хикару пожимает плечами, - не всё. Но если её правильно... припереть к стенке, что-нибудь интересное выдать может.
- Ты кусок дерьма.
- А то. Тебе расслабиться надо, говорю.
И выдыхает струйку зеленого дыма.
Остаётся удивляться, как на них до сих пор не среагировали пожарные датчики.
Хикару что-то курит, а я стою посреди комнаты, поджав губы, сжав руки в кулаки, и пытаюсь понять, что, черт возьми, значило это "припереть к стенке".
- Хватит обижаться, - говорит Сулу и затягивается снова.
- Что это? - спрашиваю.
- Кардассианская трава. Хочешь?
- Хикару, мне кажется, я уже вырос из возраста грёбаных старшеклассников.
- В старших классах, дорогуша, - хмыкает он, - такое не курят.
Хикару назвал меня "дорогушей". Что-то точно пошло не так. Он уже укурился.
Хочешь, снова предлагает Хикару, и я соглашаюсь, хорошо, хорошо, но только один косяк, и только чтобы ты отстал.
- Присаживайся, - Сулу протягивает мне мундштук.
Я опускаюсь в кресло и неловко беру его, чуть не обжигая себе пальцы.
- Ты поосторожнее.
Пошёл к чёрту, хочу сказать, но в очередной раз удерживаю себя. Дым кардассианской травы пахнет цветами и жжёным сахарном.
- Откуда у тебя этот дурацкий мундштук, Хикару? - спрашиваю.
- Купил в антикварной лавке пару лет назад, - говорит он, - стоил, как... грузовой корабль такой травки, наверное.
Сапфир чуть поблескивает в зеленоватой пелене, которая заволакивает комнату перед моими глазами.
Хикару тоже пахнет цветами и жжёным сахаром. Я не хочу в это верить: мне всегда хотелось думать, что Хикару пахнет виски, духами Ухуры и кровью.
Кардассианская трава, мысленно повторяю сам себе.
Отец говорил, у неё есть одно очень забавное свойство. Какое - сейчас не вспомню.
- Нас ждёт блестящее будущее, - Хикару потягивается и смотрит куда-то на другой конец комнаты, на свою кровать.
- Мы предатели, - отвечаю я, - ты предатель.
- Да все мы здесь предатели.
- В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат...
Вот поганая трава. Сам не знаю, откуда мог я помнить это наизусть, да еще и в переводе на английский.
- Сначала она активизирует... как их, скрытые резервы твоей памяти, как говорит Маккой, - кивает Хикару, - Да.
- Михаил Булгаков, - усмехаюсь, - "Мастер и Маргарита". Лучшие книги писали в России.
Мы все предатели, бормочу я, ты, Сулу, Понтий Пилат, когда Сулу оказывается на полу, на коленях, передо мной.
Когда он почему-то говорит, замечательно, и тянется пальцами к застёжке моих форменных штанов.
Именно тогда я вспоминаю то очень забавное свойство кардассианской травы. Она активизирует не только скрытые резервы памяти. Далеко не только их. Кое-что ещё. Либидо. Конечно, я вспоминаю об этом свойстве Внизу живота предательски теплеет.
Хикару, прошу я, отстань, и пытаюсь отстраниться. Каждое движение даётся с невероятным трудом и с кажущейся лёгкостью.
Хикару, жалуюсь, как будто я плыву.
Огромный, нахер, зелёный океан.
Хикару стягивает с меня сапоги и штаны. За ними летят на пол и мои трусы.
Как быстро всё происходит, и как неправильно.
Похоже, Хикару находит что-то интересное в моей ступне: едва прикусывает кожу чуть ниже большого пальца, прикасается языком чуть выше.
Хочу сказать Сулу, Сулу, чёртов ты извращенец, это уже не смешно, а из горла вырывается почти жалкий смех.
Хикару Сулу целует меня в пятку. Я смеюсь: щекотно, блядь.
- Прекрати, - прошу его.
- Не хочу, - отвечает Хикару, - у тебя красивые ноги.
- Займись чем-нибудь, - шиплю я, - более дельным.
Онне может не заметить: у меня уже наполовину стоит. И он оставляет в покое мою ступню.
- Хикару, - морщусь, - раз уж на то пошло...
Зелёная волна снова прокатывается по комнате. Где-то на полу валяется брошенный мундштук с сапфиром.
Рот Сулу жаркий и влажный. Сосёт Хикару как-то странно, и на секунду в моей голове проскальзывает такая же странная мысль, а не поранит ли он меня зубами.
Потом он на какую-то секунду вынимает мой член изо рта, заставляя меня тихо выругаться и всхлипнуть.
- Кто в последний раз отсасывал тебе? - спрашивает Хикару.
- Фрейзер-Стюарт из научного отдела, - вру я, только бы он отвязался и вернулся к тому, что делал.
У Фрейзер-Стюарт из научного отдела рыбье лицо истинной англичанки, но совершенно шикарные ноги и задница.
- Врёшь, - констатирует Хикару Сулу, - Ульрика. Ульрика Йенс.
- Да не плевать ли тебе? - пытаюсь пнуть его ногой в живот, а он уворачивается.
Говорю ему, вернёмся к нашим баранам, Хикару, и Хикару возвращается.
Непонятное ощущение: как будто один энсин Чехов выворачивается и даже пытается язвить, а второй дрожит, мелко-мелко, судорожно, от каждого прикосновения Хикару, цепляется за подлокотники кресла пальцами, дышит жарко и тяжело.
Как будто один наблюдает, а у второго в голове остаётся только "охблядь, охблядь, ох, блядь".
В зелёном океане, залившем каюту офицера безопасности Хикару Сулу, начинается самый настоящий зелёный шторм. Не зелёный - изумрудный.
То, что отсасывает мне сам офицер безопасности Энтерпрайза, однако, приходит мне в голову не сразу - только тогда, когда я уже близок, а Сулу отстраняется, поднимает на меня глаза и почему-то облизывает свои пальцы.
- Слюна вместо смазки, - выдыхаю я, сам себя слыша точно сквозь воду, - это уже варварство.
А потом, наверное, должно быть невероятно, охренительно больно, но ничего подобного.
Один палец откликается лёгким раздражающим жжением. Это всё трава, мысленно повторяю себе, это всё трава.
Хикару добавляет второй палец. Растягивает. Надавливает на ту самую точку, я хочу дёрнуться и зашипеть, но вода обволакивает меня.
- Это всего лишь твоя... - начинает он, и я тут же шиплю, Хикару, я не идиот, я знаю, что это. Он замолкает.
Он убирает пальцы. Это что, прелюдия, это была плохая прелюдия, замечаю. Даже я с девочками-кадетами дольше вожусь.
- Ты не похож на девочку-кадета, - пытается пошутить Сулу.
- Когда дело касается мальчиков... - отвечаю я и осекаюсь.
Вспышкой темнеет в глазах, когда он входит.
Сама мысль - мы трахаемся прямо здесь, в жёстком кресле - кажется дикой.
Хикару успевает сказать, свет на десять процентов, может быть, из-за меня, может быть, по привычке, это уже почти безусловный рефлекс - трахаться надо в полутьме.
В полутьме Сулу бледный и еще более тощий, я вижу его белый потный лоб, слышу, как он дышит, часто и прерывисто. Наверное, я сейчас выгляжу не лучше.
Хикару закрывает глаза. Я запрокидываю голову, смотрю в потолок, а потолок всё ещё изумрудный и колышется. Один Павел Чехов выгибается на встречу, вздрагивает, трясётся, другого очень занимают галлюцинации. Интересно-то как.
Сулу шепчет что-то на японском. Японского я не знаю.
То, что заставляет меня кончить, дурман ли от травы, или то, что Хикару очень торопится, это нечто исключительно механическое. Не смог бы я сейчас, такой, продержаться долго. И не то чтобы мне было очень хорошо.
Кончив, я долго и глупо глажу пальцами шрам на щеке Хикару, Хикару лезет целоваться, но целоваться с ним я не хочу.
- Сулу, - говорю, - ты заткнулся. Это невозможно. Это на тебя не похоже. Скажи мне, что это ты.
- Ты знаешь, - успокаивает меня он, и его голос всё ещё хриплый, - что это я.
У себя в каюте, взмыленный, усталый, я хочу сказать, Эббс, налей-ка мне водки, и тут же одёргиваю себя: это было бы слишком. Рожа Эббса не выражает ничего - в конце-концов, какое ему дело до того, кто ебал его начальника.
Болит всё тело - то ли потому, что меня начинает отпускать, то ли потому, что Хикару очень уж крепко прихватило.
Становится как-то неудержимо мерзко. Утешаю себя тем, что и ему сейчас должно быть не лучше.
- Вы же понимаете, - Дженис Рэнд постукивает глянцевыми ногтями по столешнице, нервничая, - это не то, о чём мы могли бы свободно говорить на корабле.
- Конечно, понимаем, пупсичек, - говорит Хикару.
То, как он называет интенданта капитана пупсичком, меня всегда удивляло. Как и то, что интендант капитана позволяет называть себя пупсичком.
Конечно, понимаем, говорит Хикару, и я мысленно добавляю, именно поэтому мы торчим здесь, на этой чёртовой звёздной базе номер что-то там, в баре, взяв отгул на полдня.
Рэнд краснеет и хлопает своими длинными ресницами. Я отворачиваюсь: противно смотреть на этих голубков.
- Вацлав, - шиплю, - чем хлестать водку, смотрите лучше, чтобы нас никто не подслушал.
Залпом Кордульски допивает русскую белую. Почему-то разбавленную апельсиновым соком русскую белую. Поморщившись, сглатывает и пытается ухмыльнуться мне в ответ:
- Мистер Чехов, не думаю, что в вашей компетенции мне приказывать.
У него водянистые голубые глаза и длинный крысиный нос. Один раз я ему этот нос сломал - не помню, за что. Не помню, почему решил не пользоваться агонизатором - то ли был пьян, то ли Хикару сказал, не нужно. Но с тех пор у нас с Кордульски прескверные отношения.
- Кордульски, - говорит Хикару, - я поддержу энсина.
Хикару не нужно говорить "два дня на гауптвахте" или "два дня в трубке агонизатора". Когда речь заходит о его людях, он всегда достаточно убедителен.
Поэтому Вацлав затыкается. Маленькая победа. Не моя.
- У нас несколько вариантов, - вставляю я.
Рэнд взмахивает рукой в протестующем жесте.
- И все ваши варианты кажутся мне одинаково нежизнеспособными. А если совсем честно, то дурацкими.
Интересно наблюдать, как перевоплощается капитанский интендант, когда не строит из себя круглую идиотку. Перевоплощается она, правда, крайне редко.
Хикару совершенно мачистски подмигивает ей, и я удивляюсь, как женщины до сих пор могут вестись на такое. Удивительно.
- Дженис, не злись, милая. Я закажу тебе ещё текилы.
Интересно, говорю, как бы это понравилось Ухуре. Рэнд недоуменно смотрит на Сулу. Сулу смотрит на меня взглядом, говорящим, лучше бы тебе, энсин, заткнуться.
- Нас с Ухурой, - врёт он, - связывают исключительно деловые отношения.
Ага. Безусловно. Все за столом знают, что это за деловые отношения: в понедельник, вторник и четверг каждую ночь, а когда капитана нет на мостике - отсос с проглотом.
Коктейль, который пьёт Хикару, я мысленно окрестил "обезьяньими мозгами". Не знаю, как выглядят обезьяньи мозги, но кажется мне, похоже.
У него плохой вкус на выпивку, я же говорил.
- Первая задача для нас - сделать что-то с одной игрушкой капитана, о которой мы все прекрасно знаем. Скотти думает, что если ему дадут достаточно времени, он постарается как-то её обезвредить. Не буду вдаваться в подробности, как, я всё равно ни черта не понял из того, что он мне сказал.
Игрушка капитана. Почему-то само название - "Танталово поле" - вселяет в краснорубашечников тупой священный ужас. Хикару же, кажется, не боится ничего.
Нервный смешок Дженис Рэнд подтверждает: его идея не так уж и хороша. Я тоже так считаю.
- Хикару, - осторожно замечает она, - откуда ты возьмёшь время на это? Скотти повезёт, если он сможет проникнуть в каюту капитана минут на десять. В лучшем случае.
- Ты могла бы отвлечь Кирка, - говорит Хикару.
- Не меньше, чем на час?
- Какая-нибудь чрезвычайно важная дрянь, с которой ему прямо сейчас нужно разобраться. Придумай.
"Пф", которое издаёт Рэнд, очень красноречивое.
- Хикару, - говорю, - интендант права. Действительно. Полная. Хрень. В каюте скорее всего окажется Моро. Собираешься её придушить или прирезать? Пристрелить из фазера?
- Твою мать, - огрызается Сулу, - я разберусь.
Дженис Рэнд теребит пальцами дольку ненастоящего лайма, украшающую стакан с текилой.
- И всё-таки, Хикару, придумай лучше что-нибудь другое, а потом поговорим.
- Какой смысл, - спрашиваю я Хикару, - какой резон Рэнд участвовать во всей этой хрени?
- Как тебе объяснить, - он пожимает плечами, - это... женское.
- Женское?
- Посмотри на неё. Беда Дженис Рэнд - в том, что она выглядит так, будто создана для того, чтобы с ней делали что-то плохое. Разве мог бы нормальный человек засадить ей, не намотав её патлы на кулак? Её хочется избить, укусить, что угодно. А теперь представь себе - она интендант капитана. Капитан трахает далеко не одну Марлину Моро.
- Гениально, - едко замечаю я.
- Я серьёзно. Каждый день Дженис скрывает под юбкой кровоподтёки, и кровоподтёки на бёдрах - это полная хрень, поверь мне, я видел больше, один раз Кирк ей чуть левую сиську не отрезал, просто потому, что его всё такое возбуждало. Можно, конечно потерпеть, но знаешь, у бабы порог терпения ниже. Ты при своём капитане как домохозяйка, которую муж избивает на кухне каждый вечер в обязательном порядке. Не слишком-то круто, да?
- Я бы не сравнивал её с обиженной домохозяйкой.
- А я бы сравнил. Все бабы одинаковые. Всё, в конце концов, заканчивается одинаково - как в "Чикаго": он сам нарвался, он сам нарвался, и в этом нашей нет вины, да будь вы сами на нашем месте и тому подобное. Обиженная баба долго терпит, как последняя дура, а потом идёт убивать потому, что устаёт терпеть, и хочет спокойствия, и ещё потому, что почему-то считает, будто заслуживает лучшей жизни.
- Угу, - без энтузиазма соглашаюсь я.
Ещё его рассуждений о женской психологии не хватало.
- Все чего-то хотят, - говорит Хикару, - все эти люди чего-то хотят. Дженис хочет спокойствия и стабильности, без отрезанных сисек и колдобины в заднице. Доктор Маккой хочет полной, как бы это назвать, творческой свободы. А я очень хочу стать капитаном "Энтерпрайза", и поэтому хотя бы пока должен прислушиваться ко всему, что хотят эти люди.
Продолжение в комментариях.
Не могу не показать чудесный комикс, нарисованный к фику pan KOSHAK.
@темы: ТОС, Чехов П.А., Слэш, Фанфикшен
-
-
30.03.2011 в 22:45читать дальше
-
-
30.03.2011 в 22:46читать дальше
-
-
30.03.2011 в 23:06читать дальше
-
-
30.03.2011 в 23:07читать дальше
-
-
30.03.2011 в 23:07читать дальше
-
-
30.03.2011 в 23:08читать дальше
-
-
30.03.2011 в 23:08читать дальше
-
-
12.04.2011 в 20:46снова марронье, вы перевернули мне душу и прошлись по нервам окровавленным лезвием. браво. я точно никогда не смогу перечитать - духу не хватит - я слишком люблю хэппи-энды. но знание, что все может быть вот так нечеловечески страшно - помогает больше радоватся, когда все складывается хорошо.
спасибо. это было действительно сильно.
-
-
12.04.2011 в 21:09Вам, вам большое спасибо! Мне как автору очень приятно читать такой отзыв - это значит, что два месяца, которые я текстом просто жила, не прошли даром, и всё получилось именно так, как задумано. Даже не представляете, как погрели авторскую душу :333
*краснеет, восторженно перечитывает отзыв*